Патриарх Кирилл и Синод РПЦ МП имеют канонические полномочия отменить Синодальный "акт об отпадении" Льва Толстого
Вчера, 09:05
Гений всемирной литературы, получивший от Бога великий талант, Лев Толстой в 70-х годах XIX века пережил тяжелейший внутренний кризис, едва не завершившийся самоубийством. В итоге т.н. "перелома" или обращения углубились его духовные поиски, началось чтение богословских трактатов, поездки в Оптину Пустынь. Конечно, он и раньше размышлял о смысле человеческой жизни, о Боге, смерти и вечности, следовательно был в той или иной степени религиозен и предрасположен к духовным исканиям. Отныне же стал пламенным искателем абсолютного добра на земле, проповедником опрощения, возврата к народной культуре, исповедником буквального понимания заповеди Христовой о "непротивлении злу насилием". Но свои художественные дары в пылу ожесточенной полемики не приумножил в должной мере, а растратил на ожесточенную борьбу с Церковью.
Недоуменные и гневные вопрошания в адрес Русской Православной Церкви, почему она до сих пор не сняла анафему с Льва Толстого и когда же она это, наконец, сделает - задают сегодня не только неискушенные в богословии читатели-почитатели великого писателя Земли русской. Такие вопросы задают даже именитые представители творческой интеллигенции, ученые и деятели искусства. Прежде всего, собратья Толстого по писательскому цеху.
Такие призывы раздавались еще в 1978 году, когда отмечалось 150-летие со дня его рождения. В Издательский отдел Московской патриархии к архиепископу [впоследствии митрополиту] Волоколамскому Питириму (Нечаеву), тогдашнему председателю ИОМП, приходило немало писем и от сердобольных старушек и от почтенных мужей науки с этой трогательной просьбой. Многие из них при этом разделяли уверенность в том, что Толстой был подлинным христианином, призывавшим к нравственному усовершенствованию. А отлучившие его от Церкви члены Синода и обер-прокурор К.П. Победоносцев, простерший над Россией свои "совиные крыла" (А. Блок), были всего лишь воинствующими клерикалами, представителями бюрократического аппарата, ревнителями мертвой буквы.
30 лет назад мне удалось по благословению митрополита Питирима и еще нескольких иерархов [1] опубликовать в альманахе "Прометей" (сб. 12, М., изд. "Молодая гвардия", 1980, с.113-138) свое исследование на тему "Богоискательство и богоборчество Льва Толстого", основанное на документальных материалах, включая епархиальные.
Работа вызвала резонанс в среде пытливой творческой интеллигенции, а также в церковных и околоцерковных кругах [2].
Я с сожалением писал, что еще в возрасте 15 лет Толстой заменил нательный крестик медальоном с портретом французского вольнодумца Жан-Жака Руссо. В возрасте 27 лет записал в дневнике, что чувствует себя способным посвятить всю жизнь "основанию новой религии,очищенной от веры и таинственности, религии практической, не обещающей будущее блаженство, но дающей блаженство на земле".
В этих словах, написанных в 1855 году, ясно сформулирована задача, вдохновившая впоследствии российских коммунистов, особенно лидеров большевицкой фракции РСДРП, на воинствующий атеизм, социальную революцию и гонения на Церковь. Не случайно В.И. Ленин, ненавидевший духовенство, так превозносил Толстого, которого справедливо называл "зеркалом русской революции".
Основать новую религию великий писатель не смог, но стал ересиархом, создал систему псевдо-христианской морали, деформировавшей евангельские заповеди. В сущности говоря, он предвосхитил в своих морально-этических писаниях "Моральный кодекс строителя коммунизма". Антицерковная полемика Толстого была беспрецедентна. Закономерно, что III Всероссийский Миссионерский съезд в 1897 году в Казани признал "толстовство" вполне оформившейся религиозно-социальной сектой, "вредной не только в церковном, но и в политическом отношении" [3].
Тем не менее, ему не провозглашали анафемы с амвона. По церковному уставу, поимённая анафема еретикам совершалась в первое воскресенье Великого поста, в праздник Торжества Православия, но лишь до 1869 года. С того времени и вплоть до революции 1917 года при возглашении анафематизмов в этот день имена еретиков (вроде Ария) или самозванцев, предателей, бунтовщиков и государственных преступников (вроде Гришки Отрепьева, Ивана Мазепы, Стеньки Разина и Емельяна Пугачёва) не произносились. Анафема Льву Толстому, якобы прочитанная архиереем в одном из храмов Российской империи, но отвергнутая взбунтовавшимся протодиаконом – художественный вымысел А.И. Куприна!.. В его популярном рассказе "Анафема" (1913 г.) протодиакон Олимпий [4], накануне богослужения читавший повесть Толстого "Казаки", провозглашает любимому писателю "Многая лета". При этом подразумевается, что в тот день в других храмах Российской империи повсеместно Льва Толстого анафематствуют… Рассказ написан так талантливо и правдоподобно, со знанием богослужебных деталей, что производит впечатление документального репортажа с места события. Самого события не было, но сила художественного слова и мастерство типизации оказались столь велики, рассказ этот так полюбился и запомнился читателям, что в сознании тысяч и тысяч укоренилось мнение в реальности описанного события.
Следует подчеркнуть, что в Определении и послании Святейшего Правительствующего Синода о графе Льве Толстом от 20 - 22 февраля 1901 года [по старому стилю] не было не только слова "анафема", но даже слова "отлучение" или "отсечение". В нем лишь официально извещалось, что графа Льва Толстого отныне нельзя считать членом Православной Церкви, поскольку его публично высказываемые и тиражируемые убеждения несовместимы с принадлежностью к таковой. Текстуальный анализ показывает: определение Синода составлено очень мягко, в духе т.н. икономии (снисхождения), а отнюдь не акривии (жесткой бескомпромиссности). Синод лишь констатировал тот факт (который неоднократно подчеркивал сам Толстой), что писатель, отрицая церковные догматы, Таинства и обряды, не принадлежит к Церкви. Это было необходимо, чтобы лишить Толстого в глазах простого народа, прежде всего, крестьян, авторитета церковного учителя. И важно отметить, что после определения Синода сам Толстой не опротестовал его, а подтвердил, что к Церкви не принадлежит.
Между тем, с формальной точки зрения, согласно церковным канонам, писатель-ересиарх заслуживал сакрального акта отлучения и даже анафемы как "высшей меры наказания". Это совершенно очевидно как из его многолетней упорной полемики с Русской Православной Церковью, так и из высокомерного ответана определение Синода в апреле 1901 года. Ответ этот, несомненно, свидетельствует, насколько глубоко писатель закоснел в своем воинствующем антиклерикализме. Толстой прямо заявил, что отвергает "непонятную Троицу", "не имеющую смысла басню о падении первого человека", "историю о Боге, родившемся от девы, искупляющем род человеческий", а учение Церкви, ее молитвы и Таинства считает "коварной и вредной ложью, собранием самых грубых суеверий и колдовства". В этом контексте совершенно ясно, что описание Евхаристии в романе "Воскресение" (1889-1899 гг.) является актом кощунства.
Есть известный резон в рассуждениях о том, что термин "анафема" стал вообще истолковываться превратно. Смысл его следует понимать не как церковное проклятие, а лишь как "отделение" или "отсечение" от Церкви, - так это слово переводится с греческого [5]. Так и считает, например, протодиакон Андрей Кураев, усваивая анафему как церковное проклятие лишь Римско-Католической Церкви, противопоставляя ее "инквизиторскую суровость" мягкости, такту и доброте Церкви Православной. Если анафема у католиков - это вердикт судебной инстанции, то отлучение у православных подобно диагнозу врача, который лишь констатирует наличие болезни. Применительно к Толстому таким диагнозом и стало определение Синода об отпадении Толстого от Церкви. В данном конкретном случае именно так. Об этом я писал более 30 лет тому назад, но не противопоставлял "православную" анафему "католической". И не стоит сгущать краски, умалчивая о 2-х видах отлучения: великое отлучение, в отличие от малого, – это и есть собственно анафема как сакральный акт церковного проклятия.
Русская Православная Церковь, безусловно, поступила мудро, ограничившись актом об отпадении Толстого, руководствуясь принципом икономии, а не акривии [6].Ведь Церковь издревле учила и продолжает учить о нетерпимом отношении к ересям и о снисходительном, в духе Христовой любви, отношении к еретикам, которым надо протянуть руку помощи. Святитель Иоанн Златоуст назидает: "Еретические учения, несогласные с принятыми нами, должно проклинать и нечестивые догматы обличать, но людей нужно всячески щадить и молиться об их спасении" ("Творения", СПб, 1998, т. 1, с.766); "И не говори мне таких бессердечных слов: что мне заботиться? У меня нет с ними ничего общего. У нас нет ничего общего только с дьяволом, со всеми же людьми мы имеем много общего…Разделим между собою заботу о спасении наших братьев" ("Творения", СПб, 1998, т. 2, с. 25).
Здесь можно было бы поставить точку. Но…
24 февраля 2001 года, в день 100-летия т.н. отлучения Льва Толстого от Церкви, праправнук писателя Владимир Ильич Толстой (директор Государственного мемориального и природного заповедника "Музей-усадьба Л.Н.Толстого "Ясная поляна", председатель Общественной палаты Тульской области; член Общественной палаты Российской Федерации), обратился к Патриарху Московскому и всея Руси Алексию II с просьбой пересмотреть решение Синода столетней давности и снять церковное отлучение со своего великого пращура. Хотя бы посмертно, как совершаются многочисленные акты посмертной реабилитации. Эта просьба выглядит не так странно или даже, может быть, неуместно, как может показаться на первый взгляд. В.И. Толстой высказал мнение, что сегодня, "когда человечество вышло на новый уровень толерантности", он "вправе надеяться на новое осмысление роли его великого прадеда в истории". Что пришло время "заново осмыслить происшедшее и поискать примирение в своих душах". Православные люди не могут отрешиться от Бога, но они не могут отказаться и "от национального гения и пророка и по сей день составляющего гордость и славу отечественной культуры".
4 марта 2001 года на пресс-конференции в посольстве Греции Патриарх Алексий II ответил на эту просьбу: "Я не думаю, что мы вправе сегодня навязывать человеку, который умер 100 лет назад, возвращение в Церковь, от которой он отказался. В отношении графа Толстого Церковь констатировала то, что граф Толстой отказался быть православным христианином… Мы не отрицаем, что это гений литературы, но у него были произведения, которые явно антихристианские, и он сам отказался быть членом Церкви".
Поясняя эту позицию, следует вспомнить о двух евангельских разбойниках, распятых одесную и ошуюю Христа.Один из них, "разбойник благоразумный", покаялся и услышал спасительные слова: "Ныне же будешь со Мною в раю". А другой злословил Господа и этих слов не услышал…Тем не менее, у нас нет достаточных оснований считать, что Господь не простил и этого разбойника. Мы должны исходить из принципиально важного постулата. Бог считается с личным выбором, с актом самоопределения каждого человека. В этом тайна человеческой свободы – свободы богодарованной.
Мотивация Патриарха Алексия II, конечно, ясна. Если бы Толстой изъявил желание примириться с Церковью и раскаялся до своей земной кончины, то никаких препятствий в отмене Синодального акта о его отпадении не было бы. Однако, поскольку он умер без покаяния, то это едва ли возможно.
Вспомним теперь замечательное исследование "Освобождение Толстого" (Париж, YMCA-PRESS, 1937) Ивана Бунина, другого великого русского писателя, лауреата Нобелевской премии. Бунин очень проникновенно описал последние, чрезвычайно драматические, можно сказать, подлинно трагические дни в жизни своего героя. И сделал вывод, который не может быть оставлен нами без должного внимания: "Для Толстого не осталось в годы его высшей мудрости не только ни града, ни отечества, но даже мира; осталось одно: Бог; осталось "освобождение", уход, возврат к Богу, растворение - снова растворение - в Нем".
Чтобы оценить по достоинству глубину этих слов, вернемся к событиям столетней давности. Итак, в конце октября 1910 года Лев Толстой неожиданно для близких людей покинул Ясную Поляну. Последняя книга, которую он читал перед уходом, - "Братья Карамазовы" Достоевского. Вероятно, образ старца Зосимы повлиял на желание писателя уехать в Оптину Пустынь. Мы обладаем большим количеством свидетельств, что Толстой ехал в Оптину с совершенно определенной целью - встретиться с тамошними старцами. Об этом сообщают врач писателя Д. П. Маковицкий и некоторые другие современники.
Увы, встреча не состоялась: писатель не нашел в себе сил переступить порог монастыря и скита… В книге А.И. Ксюнина "Уход Толстого" (СПб., 1911) содержится важное свидетельство старца Варсонофия: "Гостиник пришел ко мне и говорит, что приехал Лев Николаевич Толстой и хочет повидаться со старцами. "Кто тебе сказал?" - спрашиваю. "Сам сказал". – "Что же, если так, примем его с почтением и радостью".
Два раза подходил писатель к низкой калитке монастырского скита: думал войти - или не войти, колебался, но так и не вошел…
29 октября Толстой направился из Оптиной в соседний Шамординский монастырь, где подвизалась инокиней его родная сестра Мария (1830-1912). Об этой встрече сообщает важные подробности ее подруга, сестра известного философа Льва Лопатина: "Приехав в Шамордино к Марии Николаевне, он радостно сказал ей: "Машенька, я остаюсь здесь!". Волнение ее было слишком сильно, чтобы поверить этому счастью. Она сказала ему: "Подумай, отдохни!" Он вернулся к ней утром, как было условлено, но уже не один: вошли и те, что за ним приехали [дочь А.Л. Толстая,ее подруга Е.М. Феоктистова и врач Д.П. Маковицкий]. Он был смущен и подавлен и не глядел на сестру. Ей сказали, что едут к духоборам. "Левочка, зачем ты это делаешь?" - воскликнула она. Он посмотрел на нее глазами, полными слез. Ей сказали: "Тетя Маша, ты всегда все видишь в мрачном свете и только расстраиваешь папу. Все будет хорошо, вот увидишь", - и отправились с ним в его последнюю дорогу".
Указанными лицами Толстой в Козельске был посажен на поезд, но так разболелся, что вынужден был сойти на железнодорожной станции Астапово и остановиться в комнатах ее начальника И.И. Озолина. Узнав об этом, первенствующий член Святейшего Синода митрополит Санкт-Петербургский Антоний (Вадковский) телеграфировал епископу Калужскому и Боровскому Вениамину (Муратовскому), в епархии которого находилась Оптина пустынь. Митрополит Антоний предложил направить к уже больному Толстому старца Иосифа.
В воспоминаниях игумена Иннокентия (бывшего оптинского послушника), опубликованных в 1956 году в Бразилии (в православном журнале "Владимирский вестник", Сан-Пауло, № 62) указано на существование другой телеграммы, посланной умирающим Толстым старцу Иосифу в Оптину. Спорная версия об этой телеграмме, скрытой "толстовцами" от русской общественности, свидетельствует о стремлении Толстого примириться с Церковью: он просил прислать к нему священника…
Двух мнений здесь быть не может: писатель стремился уйти в вечность, как подобает христианину. После получения этой телеграммы и был собран совет Оптинских старцев, своего рода "духовный консилиум", на котором решили послать к Толстому не преподобного Иосифа (тоже болящего), а преподобного Варсонофия (Плиханкова).
5 ноября старец Варсонофий прибыл на станцию Астапово и обратился с запиской к родным умирающего, прося допустить к нему, на что получил отказ от Александры Львовны Толстой. Не была допущенак умирающему и его благоверная супруга Софья Андреевна, графиня Толстая. Поистине вопиющий факт, ответственность за который несет тогдашнее окружение Толстого, прежде всего, Владимир Григорьевич Чертков (1854 -1936), лидер толстовства, редактор и издатель произведений писателя.
В беседе епископа Тульского Парфения (он опоздал и приехал в Астапово спустя 3 часа после смерти писателя) с жандармским офицером Савицким последний заметил, что Толстого "буквально содержали в плену и делали с ним, что хотели". То же подтвердил сын Толстого Андрей Львович. Тщетно просили верующие епископа Парфения разрешить отслужить панихиду по Толстому в станционной церкви. "Синод завязал, Синод пусть развязывает", – сказал старец Варсонофий. И добавил, что как ни силен был Лев, а вырваться из клетки так и не сумел. Тем не менее, "Вечную память" возле дома, где лежало тело почившего писателя, пели непрерывно… Многочисленные импровизированные хоры исполняли "Вечную память" и тогда, когда гроб с телом почившего несли на руках в Ясную Поляну.
Иван Бунин в своем "Освобождении Толстого" вопрошает: "Но что было бы, если бы Александра Львовна допустила его (старца Варсонофия) к отцу?" - и отвечает: "Можно предположить примирение с Церковью".
Это предположение обретает под собой реальную почву, если мы вспомним, как вел себя Толстой осенью 1904 года у смертного одра своего младшего брата Сергея, то есть, в поистине экзистенциальной ситуации. Вот что слышал об этом о. Варсонофий от Марии Николаевны Толстой, сестры писателя (духовником которой был):
— "Когда нынешнею осенью заболел к смерти брат наш Сергей, то о болезни его дали мне знать в Шамордино, и брату Левочке, в Ясную Поляну. Когда я приехала к брату в имение, то там уже застала Льва Николаевича, не отходившего от одра больного. Больной, видимо, умирал, но сознание было совершенно ясно, и он мог говорить обо всем. Сергей всю жизнь находился под влиянием и, можно сказать, обаянием Льва Николаевича, но в атеизме и кощунстве, кажется, превосходил брата. Перед смертью же его что-то таинственное совершилось в его душе, и бедную душу эту неудержимо повлекло к Церкви. И, вот у постели больного, мне пришлось присутствовать при таком разговоре между братьями:
— "Брат", обращается неожиданно Сергей к Льву Николаевичу: "как думаешь ты: не причаститься ли мне?" - Я со страхом взглянула на Левушку. К великому моему изумлению и радости, Лев Николаевич, не задумываясь ни минуты, ответил:
— "Это ты хорошо сделаешь, и чем скорее, тем лучше!"
И вслед за этим сам Лев Николаевич распорядился послать за приходским священником.
Необыкновенно трогательно и чистосердечно было покаяние брата Сергея, и он, причастившись, тут же вслед и скончался, точно одного только этого и ждала душа его, чтобы выйти из изможденного болезнью тела.
И после этого, мне пришлось быть свидетельницей такой сцены: в день кончины брата Сергея, вижу, из комнаты его вдовы, взволнованный и гневный, выбегает Лев Николаевич и кричит мне:
— "Нет?! ты себе представь только, до чего она ничего не понимает! — Я, говорит, рада, что он причастился: по крайности, от попов теперь придирок никаких не будет! В исповеди и причастии она только эту сторону и нашла!" И долго еще после этого не мог успокоиться Лев Николаевич и, как только проводил тело брата до церкви — в церковь он, как отлученный, не вошел — тотчас же и уехал к себе в Ясную Поляну" [7].
Далее сестра писателя рассказала старцу Варсонофию о тонком сне или видении, из которого явствовало, что за душу ее великого брата идет борьба между силами Света и Тьмы…
На смертном одре Лев Николаевич продиктовал дочери Саше удивительные слова, которые свидетельствуют, что исходом этой борьбы стала победа Света:
"Бог есть то неограниченное Всё, чего человек сознает себяограниченной частью. Истинно существует только Бог. Человек есть проявление Его в веществе, времени и пространстве. Чем больше проявление Бога в человеке (жизнь) соединяется с проявлениями (жизнями) других существ, тем больше Он существует. Соединение этой своей жизни с жизнями других существ совершается любовью. Бог не есть любовь, но чем больше любви, тем больше человек проявляет Бога, тем больше Он истинно существует".
Не эти ли слова вдохновили недавно губернатора Липецкой области Олега Королёва сказать о Толстом, что после т.н. отлучения "… классик становился ещё ближе к Богу" [8]?
…Бог знает, каким могло быть раскаяние писателя перед лицом смерти, принесенное служителю алтаря. Не люди, а только Бог - истинный Судия. А Он не только справедлив, но и многомилостив, ибо, как сказано в Библии, не желает погибели ни одного грешника, но "чтобы все люди спаслись и достигли познания истины" (1 Тим. 2,4).
У Анны Ахматовой есть замечательное четверостишие о тайне Промысла Божия:
Когда умирают люди,
Изменяются их портреты,
По-другому глаза глядят, и губы
Улыбаются другой улыбкой.
Мыслью о тайне Промысла Божия, о Его милосердии к загробной участи писателя и этой цитатой заканчивалась моя работа "Богоискательство и богоборчество Л. Толстого".
К сожалению, она была опубликована в значительном сокращении - не только без этой Ахматовской строфы, но и без упоминания о том, что 12 декабря 1912 года священник из Переяславского уезда Григорий Калиновский совершил отпевание раба Божия Льва. Таинство отпевания о. Григорий совершил (по своей инициативе и с согласия вдовы писателя) в священническом облачении, с крестом и кадилом, вознеся к Богу положенные молитвословия в кабинете Толстого и на его могиле [9]. После чего радостно сказал Софье Андреевне: "Теперь Лев Николаевич не еретик, я отпустил ему грехи". Объясняя свой дерзновенный поступок (в связи с поднявшимся шумом в прессе, угрозами и одобрениями), о. Григорий с полным убеждением в собственной правоте заключил: "По моему убеждению, молиться за любого никому не запрещено. И никто запретить не может … "[10]
Здесь мы входим в весьма сложную область церковного права, которая требует особой осторожности. Ясно, что никакая ересь не может сравниться со страшным грехом самоубийства. "Самоубийство - тягчайший грех! Совершивший его лишил себя покаяния и всякой надежды спасения… За самоубийством следуют по тяжести своей грехи смертные, каковы: убийство, прелюбодеяние, ересь и другие, подобные им", - назидает святитель Игнатий Брянчанинов ("Письма к мирянам". Письмо № 202).
Но даже самоубийство, согласно Библии, не является непростительным грехом. И в церковной практике нет случаев, когда самоубийц предавали бы анафеме. В Требнике сказано о том, что в особых случаях не возбраняется о них молиться. Мудрость Церкви вообще проявляется в том, что для нее нет правил без исключений. В этой связи вспомним о другом гении, авторе поэмы "Демон". Пятигорский священник Василий Эрастов, приравняв дуэль к самоубийству, отказался отпевать поэта. Но отпевание все-таки состоялось чуть позже, в Тарханах…
В заключение хочется подчеркнуть следующее. Синодальный акт стодесятилетней давности является для нас серьезным предостережением и уроком.
Предостережением и уроком для тех, кто ополчается против Церкви, кто забывает справедливость народной мудрости: "кому Церковь не мать, тому Бог не отец".
Предостережением и уроком и для деятелей Церкви, - во избежание действий, которые имеют далеко идущие и непредвиденные последствия. "Семь раз отмерь", - гласит народная мудрость. Бывают ситуации, когда лучше вообще "не отрезать". Государь император Николай II, почитаемый ныне как святой страстотерпец, выказывал мудрое желание, чтобы Синод приложил все усилия для примирения Толстого с Церковью. В книге "Святой черт" Сергей Труфанов (бывший иеромонах Илиодор) приводит слова Григория Распутина, с которым царь беседовал в связи с уходом и смертью Толстого: "Папа [Николай ІІ] говорит, что если бы они [епископы и Синод] ласкали Толстого, то он бы без покаяния не умер. А то они сухо к нему относились. За все время только один Парфений и ездил к нему беседовать по душам. Гордецы они!" [11]
В "Огласительном слове" святителя Иоанна Златоуста, которое читается на Пасху, сказано, что Бог "и дела приемлет, и намерение целует; и деяние почитает, и предложение хвалит".
"Мне отмщение, и Аз воздам" (Рим. 12, 19) – провозглашает Сам Господь, предостерегая Церковь от стремления подменить собой правосудие Божие.
В 1901 году Русская Православная Церковь оказалась на высоте своего призвания, сохранила верность этой заповеди. Предлагать Церкви отменить анафему Толстому (такие призывы раздавались и в 1978 г., к 150-летию со дня его рождения, и в 2001 г. – к 100-летию со дня отлучения) – это, конечно, явное недоразумение, так как никакой анафемы не было. Но заявлять о том, что "анафема никогда не будет снята" (игумен Игнатий Душеин) - подобное же недоразумение. Другое дело – ставить вопрос перед священноначалием Русской Православной Церкви об отмене Синодального акта об отпадении Толстого. На наш взгляд, Патриарх Московский и всея Руси Кирилл и Синод Русской Православной Церкви имеют на это все канонические полномочия. Чтобы потомки писателя и все православные христиане, кому дорого имя русского национального гения, всемирного гения, могли со спокойной совестью молиться о упокоении его души в селениях праведных.
В утешение же верующим христианам, почитателям гениального писателя, следует помнить: христианская любовь выше закона, милосердие выше права, а прощение – выше справедливости. И врата адовы, по обетованию Спасителя, не одолеют Церкви (Мф. 16,18) именно потому, что она верна этим принципам.
* Доклад в Институте семьи и воспитания Российской Академии образования 25 ноября 2010 г. в рамках дискуссии на тему "Творческое наследие Л.Н. Толстого в контексте воспитательных реалий XXI в. (к 100-летию со дня смерти великого русского писателя и педагога)".
[1] В рукописи работу прочли и благословили ее опубликовать митрополит Ленинградский и Новгородский Антоний (Мельников), архиепископ Вологодский и Великоустюжский Михаил (Мудьюгин), архиепископ Саратовский и Волгоградский Пимен (Хмелевской).
[2] См. также: В.А.Никитин. Творчество Л.Н. Толстого: истоки и влияния. - В сб. статей "Духовная трагедия Льва Толстого". М., изд. "Отчий дом", 1995, сс.288-299, 314-318.
[3] Скворцов В.М. Предисловие издателя // По поводу отпадения от православной Церкви графа Льва Николаевича Толстого. Сборник статей "Миссионерского Обозрения". СПб., 1904, стр. III.
[4] Его прототипом послужил протодьякон Павловского собора в Гатчине о. Амвросий, у которого Куприн видел "зачитанный" том сочинений Л.Н. Толстого.
[5] См.: Анафема. История и XX век. Составитель Петр Паламарчук. М., изд. Сретенского монастыря. 1998.
[6] См.: Валентин Никитин. Церковь поступила мудро: анафемы не было. – "Наука и религия", 2010, №11.
[7] Сергей Нилус. На Берегу Божьей Реки. Т. I, Сергиев Посад, 1916, с. 86-90.
[8]Из речи 20 ноября 2010 г. во время открытия отреставрированного здания вокзала станции Астапово. См.: "Лента новостей" на портале Credo.ru. 22 ноября 2010 г.
[9] Панихида на могиле графа Л.Н. Толстого. - "Нижегородский Церковно-Общественный Вестник". 1913, № 1 (6 января).
[10] Владимир Чисников. Тайное отпевание на могиле Л. Н. Толстого 12 декабря 1912 года. – "Нева", 2008, №9.
[11] Из опубликованного посмертно письма К.П. Победоносцева от 25 февраля 1901 г. к Николаю II явствует, что в день публикации Синодального определения он получил от царя строгий выговор и вынужден был просить прощения (текст Определения с самодержцем не был согласован!).
Об авторе: Валентин Никитин - д-р философии, академик РАЕН, обозреватель журнала "Наука и религия"
Недоуменные и гневные вопрошания в адрес Русской Православной Церкви, почему она до сих пор не сняла анафему с Льва Толстого и когда же она это, наконец, сделает - задают сегодня не только неискушенные в богословии читатели-почитатели великого писателя Земли русской. Такие вопросы задают даже именитые представители творческой интеллигенции, ученые и деятели искусства. Прежде всего, собратья Толстого по писательскому цеху.
Такие призывы раздавались еще в 1978 году, когда отмечалось 150-летие со дня его рождения. В Издательский отдел Московской патриархии к архиепископу [впоследствии митрополиту] Волоколамскому Питириму (Нечаеву), тогдашнему председателю ИОМП, приходило немало писем и от сердобольных старушек и от почтенных мужей науки с этой трогательной просьбой. Многие из них при этом разделяли уверенность в том, что Толстой был подлинным христианином, призывавшим к нравственному усовершенствованию. А отлучившие его от Церкви члены Синода и обер-прокурор К.П. Победоносцев, простерший над Россией свои "совиные крыла" (А. Блок), были всего лишь воинствующими клерикалами, представителями бюрократического аппарата, ревнителями мертвой буквы.
30 лет назад мне удалось по благословению митрополита Питирима и еще нескольких иерархов [1] опубликовать в альманахе "Прометей" (сб. 12, М., изд. "Молодая гвардия", 1980, с.113-138) свое исследование на тему "Богоискательство и богоборчество Льва Толстого", основанное на документальных материалах, включая епархиальные.
Работа вызвала резонанс в среде пытливой творческой интеллигенции, а также в церковных и околоцерковных кругах [2].
Я с сожалением писал, что еще в возрасте 15 лет Толстой заменил нательный крестик медальоном с портретом французского вольнодумца Жан-Жака Руссо. В возрасте 27 лет записал в дневнике, что чувствует себя способным посвятить всю жизнь "основанию новой религии,очищенной от веры и таинственности, религии практической, не обещающей будущее блаженство, но дающей блаженство на земле".
В этих словах, написанных в 1855 году, ясно сформулирована задача, вдохновившая впоследствии российских коммунистов, особенно лидеров большевицкой фракции РСДРП, на воинствующий атеизм, социальную революцию и гонения на Церковь. Не случайно В.И. Ленин, ненавидевший духовенство, так превозносил Толстого, которого справедливо называл "зеркалом русской революции".
Основать новую религию великий писатель не смог, но стал ересиархом, создал систему псевдо-христианской морали, деформировавшей евангельские заповеди. В сущности говоря, он предвосхитил в своих морально-этических писаниях "Моральный кодекс строителя коммунизма". Антицерковная полемика Толстого была беспрецедентна. Закономерно, что III Всероссийский Миссионерский съезд в 1897 году в Казани признал "толстовство" вполне оформившейся религиозно-социальной сектой, "вредной не только в церковном, но и в политическом отношении" [3].
Тем не менее, ему не провозглашали анафемы с амвона. По церковному уставу, поимённая анафема еретикам совершалась в первое воскресенье Великого поста, в праздник Торжества Православия, но лишь до 1869 года. С того времени и вплоть до революции 1917 года при возглашении анафематизмов в этот день имена еретиков (вроде Ария) или самозванцев, предателей, бунтовщиков и государственных преступников (вроде Гришки Отрепьева, Ивана Мазепы, Стеньки Разина и Емельяна Пугачёва) не произносились. Анафема Льву Толстому, якобы прочитанная архиереем в одном из храмов Российской империи, но отвергнутая взбунтовавшимся протодиаконом – художественный вымысел А.И. Куприна!.. В его популярном рассказе "Анафема" (1913 г.) протодиакон Олимпий [4], накануне богослужения читавший повесть Толстого "Казаки", провозглашает любимому писателю "Многая лета". При этом подразумевается, что в тот день в других храмах Российской империи повсеместно Льва Толстого анафематствуют… Рассказ написан так талантливо и правдоподобно, со знанием богослужебных деталей, что производит впечатление документального репортажа с места события. Самого события не было, но сила художественного слова и мастерство типизации оказались столь велики, рассказ этот так полюбился и запомнился читателям, что в сознании тысяч и тысяч укоренилось мнение в реальности описанного события.
Следует подчеркнуть, что в Определении и послании Святейшего Правительствующего Синода о графе Льве Толстом от 20 - 22 февраля 1901 года [по старому стилю] не было не только слова "анафема", но даже слова "отлучение" или "отсечение". В нем лишь официально извещалось, что графа Льва Толстого отныне нельзя считать членом Православной Церкви, поскольку его публично высказываемые и тиражируемые убеждения несовместимы с принадлежностью к таковой. Текстуальный анализ показывает: определение Синода составлено очень мягко, в духе т.н. икономии (снисхождения), а отнюдь не акривии (жесткой бескомпромиссности). Синод лишь констатировал тот факт (который неоднократно подчеркивал сам Толстой), что писатель, отрицая церковные догматы, Таинства и обряды, не принадлежит к Церкви. Это было необходимо, чтобы лишить Толстого в глазах простого народа, прежде всего, крестьян, авторитета церковного учителя. И важно отметить, что после определения Синода сам Толстой не опротестовал его, а подтвердил, что к Церкви не принадлежит.
Между тем, с формальной точки зрения, согласно церковным канонам, писатель-ересиарх заслуживал сакрального акта отлучения и даже анафемы как "высшей меры наказания". Это совершенно очевидно как из его многолетней упорной полемики с Русской Православной Церковью, так и из высокомерного ответана определение Синода в апреле 1901 года. Ответ этот, несомненно, свидетельствует, насколько глубоко писатель закоснел в своем воинствующем антиклерикализме. Толстой прямо заявил, что отвергает "непонятную Троицу", "не имеющую смысла басню о падении первого человека", "историю о Боге, родившемся от девы, искупляющем род человеческий", а учение Церкви, ее молитвы и Таинства считает "коварной и вредной ложью, собранием самых грубых суеверий и колдовства". В этом контексте совершенно ясно, что описание Евхаристии в романе "Воскресение" (1889-1899 гг.) является актом кощунства.
Есть известный резон в рассуждениях о том, что термин "анафема" стал вообще истолковываться превратно. Смысл его следует понимать не как церковное проклятие, а лишь как "отделение" или "отсечение" от Церкви, - так это слово переводится с греческого [5]. Так и считает, например, протодиакон Андрей Кураев, усваивая анафему как церковное проклятие лишь Римско-Католической Церкви, противопоставляя ее "инквизиторскую суровость" мягкости, такту и доброте Церкви Православной. Если анафема у католиков - это вердикт судебной инстанции, то отлучение у православных подобно диагнозу врача, который лишь констатирует наличие болезни. Применительно к Толстому таким диагнозом и стало определение Синода об отпадении Толстого от Церкви. В данном конкретном случае именно так. Об этом я писал более 30 лет тому назад, но не противопоставлял "православную" анафему "католической". И не стоит сгущать краски, умалчивая о 2-х видах отлучения: великое отлучение, в отличие от малого, – это и есть собственно анафема как сакральный акт церковного проклятия.
Русская Православная Церковь, безусловно, поступила мудро, ограничившись актом об отпадении Толстого, руководствуясь принципом икономии, а не акривии [6].Ведь Церковь издревле учила и продолжает учить о нетерпимом отношении к ересям и о снисходительном, в духе Христовой любви, отношении к еретикам, которым надо протянуть руку помощи. Святитель Иоанн Златоуст назидает: "Еретические учения, несогласные с принятыми нами, должно проклинать и нечестивые догматы обличать, но людей нужно всячески щадить и молиться об их спасении" ("Творения", СПб, 1998, т. 1, с.766); "И не говори мне таких бессердечных слов: что мне заботиться? У меня нет с ними ничего общего. У нас нет ничего общего только с дьяволом, со всеми же людьми мы имеем много общего…Разделим между собою заботу о спасении наших братьев" ("Творения", СПб, 1998, т. 2, с. 25).
Здесь можно было бы поставить точку. Но…
24 февраля 2001 года, в день 100-летия т.н. отлучения Льва Толстого от Церкви, праправнук писателя Владимир Ильич Толстой (директор Государственного мемориального и природного заповедника "Музей-усадьба Л.Н.Толстого "Ясная поляна", председатель Общественной палаты Тульской области; член Общественной палаты Российской Федерации), обратился к Патриарху Московскому и всея Руси Алексию II с просьбой пересмотреть решение Синода столетней давности и снять церковное отлучение со своего великого пращура. Хотя бы посмертно, как совершаются многочисленные акты посмертной реабилитации. Эта просьба выглядит не так странно или даже, может быть, неуместно, как может показаться на первый взгляд. В.И. Толстой высказал мнение, что сегодня, "когда человечество вышло на новый уровень толерантности", он "вправе надеяться на новое осмысление роли его великого прадеда в истории". Что пришло время "заново осмыслить происшедшее и поискать примирение в своих душах". Православные люди не могут отрешиться от Бога, но они не могут отказаться и "от национального гения и пророка и по сей день составляющего гордость и славу отечественной культуры".
4 марта 2001 года на пресс-конференции в посольстве Греции Патриарх Алексий II ответил на эту просьбу: "Я не думаю, что мы вправе сегодня навязывать человеку, который умер 100 лет назад, возвращение в Церковь, от которой он отказался. В отношении графа Толстого Церковь констатировала то, что граф Толстой отказался быть православным христианином… Мы не отрицаем, что это гений литературы, но у него были произведения, которые явно антихристианские, и он сам отказался быть членом Церкви".
Поясняя эту позицию, следует вспомнить о двух евангельских разбойниках, распятых одесную и ошуюю Христа.Один из них, "разбойник благоразумный", покаялся и услышал спасительные слова: "Ныне же будешь со Мною в раю". А другой злословил Господа и этих слов не услышал…Тем не менее, у нас нет достаточных оснований считать, что Господь не простил и этого разбойника. Мы должны исходить из принципиально важного постулата. Бог считается с личным выбором, с актом самоопределения каждого человека. В этом тайна человеческой свободы – свободы богодарованной.
Мотивация Патриарха Алексия II, конечно, ясна. Если бы Толстой изъявил желание примириться с Церковью и раскаялся до своей земной кончины, то никаких препятствий в отмене Синодального акта о его отпадении не было бы. Однако, поскольку он умер без покаяния, то это едва ли возможно.
Вспомним теперь замечательное исследование "Освобождение Толстого" (Париж, YMCA-PRESS, 1937) Ивана Бунина, другого великого русского писателя, лауреата Нобелевской премии. Бунин очень проникновенно описал последние, чрезвычайно драматические, можно сказать, подлинно трагические дни в жизни своего героя. И сделал вывод, который не может быть оставлен нами без должного внимания: "Для Толстого не осталось в годы его высшей мудрости не только ни града, ни отечества, но даже мира; осталось одно: Бог; осталось "освобождение", уход, возврат к Богу, растворение - снова растворение - в Нем".
Чтобы оценить по достоинству глубину этих слов, вернемся к событиям столетней давности. Итак, в конце октября 1910 года Лев Толстой неожиданно для близких людей покинул Ясную Поляну. Последняя книга, которую он читал перед уходом, - "Братья Карамазовы" Достоевского. Вероятно, образ старца Зосимы повлиял на желание писателя уехать в Оптину Пустынь. Мы обладаем большим количеством свидетельств, что Толстой ехал в Оптину с совершенно определенной целью - встретиться с тамошними старцами. Об этом сообщают врач писателя Д. П. Маковицкий и некоторые другие современники.
Увы, встреча не состоялась: писатель не нашел в себе сил переступить порог монастыря и скита… В книге А.И. Ксюнина "Уход Толстого" (СПб., 1911) содержится важное свидетельство старца Варсонофия: "Гостиник пришел ко мне и говорит, что приехал Лев Николаевич Толстой и хочет повидаться со старцами. "Кто тебе сказал?" - спрашиваю. "Сам сказал". – "Что же, если так, примем его с почтением и радостью".
Два раза подходил писатель к низкой калитке монастырского скита: думал войти - или не войти, колебался, но так и не вошел…
29 октября Толстой направился из Оптиной в соседний Шамординский монастырь, где подвизалась инокиней его родная сестра Мария (1830-1912). Об этой встрече сообщает важные подробности ее подруга, сестра известного философа Льва Лопатина: "Приехав в Шамордино к Марии Николаевне, он радостно сказал ей: "Машенька, я остаюсь здесь!". Волнение ее было слишком сильно, чтобы поверить этому счастью. Она сказала ему: "Подумай, отдохни!" Он вернулся к ней утром, как было условлено, но уже не один: вошли и те, что за ним приехали [дочь А.Л. Толстая,ее подруга Е.М. Феоктистова и врач Д.П. Маковицкий]. Он был смущен и подавлен и не глядел на сестру. Ей сказали, что едут к духоборам. "Левочка, зачем ты это делаешь?" - воскликнула она. Он посмотрел на нее глазами, полными слез. Ей сказали: "Тетя Маша, ты всегда все видишь в мрачном свете и только расстраиваешь папу. Все будет хорошо, вот увидишь", - и отправились с ним в его последнюю дорогу".
Указанными лицами Толстой в Козельске был посажен на поезд, но так разболелся, что вынужден был сойти на железнодорожной станции Астапово и остановиться в комнатах ее начальника И.И. Озолина. Узнав об этом, первенствующий член Святейшего Синода митрополит Санкт-Петербургский Антоний (Вадковский) телеграфировал епископу Калужскому и Боровскому Вениамину (Муратовскому), в епархии которого находилась Оптина пустынь. Митрополит Антоний предложил направить к уже больному Толстому старца Иосифа.
В воспоминаниях игумена Иннокентия (бывшего оптинского послушника), опубликованных в 1956 году в Бразилии (в православном журнале "Владимирский вестник", Сан-Пауло, № 62) указано на существование другой телеграммы, посланной умирающим Толстым старцу Иосифу в Оптину. Спорная версия об этой телеграмме, скрытой "толстовцами" от русской общественности, свидетельствует о стремлении Толстого примириться с Церковью: он просил прислать к нему священника…
Двух мнений здесь быть не может: писатель стремился уйти в вечность, как подобает христианину. После получения этой телеграммы и был собран совет Оптинских старцев, своего рода "духовный консилиум", на котором решили послать к Толстому не преподобного Иосифа (тоже болящего), а преподобного Варсонофия (Плиханкова).
5 ноября старец Варсонофий прибыл на станцию Астапово и обратился с запиской к родным умирающего, прося допустить к нему, на что получил отказ от Александры Львовны Толстой. Не была допущенак умирающему и его благоверная супруга Софья Андреевна, графиня Толстая. Поистине вопиющий факт, ответственность за который несет тогдашнее окружение Толстого, прежде всего, Владимир Григорьевич Чертков (1854 -1936), лидер толстовства, редактор и издатель произведений писателя.
В беседе епископа Тульского Парфения (он опоздал и приехал в Астапово спустя 3 часа после смерти писателя) с жандармским офицером Савицким последний заметил, что Толстого "буквально содержали в плену и делали с ним, что хотели". То же подтвердил сын Толстого Андрей Львович. Тщетно просили верующие епископа Парфения разрешить отслужить панихиду по Толстому в станционной церкви. "Синод завязал, Синод пусть развязывает", – сказал старец Варсонофий. И добавил, что как ни силен был Лев, а вырваться из клетки так и не сумел. Тем не менее, "Вечную память" возле дома, где лежало тело почившего писателя, пели непрерывно… Многочисленные импровизированные хоры исполняли "Вечную память" и тогда, когда гроб с телом почившего несли на руках в Ясную Поляну.
Иван Бунин в своем "Освобождении Толстого" вопрошает: "Но что было бы, если бы Александра Львовна допустила его (старца Варсонофия) к отцу?" - и отвечает: "Можно предположить примирение с Церковью".
Это предположение обретает под собой реальную почву, если мы вспомним, как вел себя Толстой осенью 1904 года у смертного одра своего младшего брата Сергея, то есть, в поистине экзистенциальной ситуации. Вот что слышал об этом о. Варсонофий от Марии Николаевны Толстой, сестры писателя (духовником которой был):
— "Когда нынешнею осенью заболел к смерти брат наш Сергей, то о болезни его дали мне знать в Шамордино, и брату Левочке, в Ясную Поляну. Когда я приехала к брату в имение, то там уже застала Льва Николаевича, не отходившего от одра больного. Больной, видимо, умирал, но сознание было совершенно ясно, и он мог говорить обо всем. Сергей всю жизнь находился под влиянием и, можно сказать, обаянием Льва Николаевича, но в атеизме и кощунстве, кажется, превосходил брата. Перед смертью же его что-то таинственное совершилось в его душе, и бедную душу эту неудержимо повлекло к Церкви. И, вот у постели больного, мне пришлось присутствовать при таком разговоре между братьями:
— "Брат", обращается неожиданно Сергей к Льву Николаевичу: "как думаешь ты: не причаститься ли мне?" - Я со страхом взглянула на Левушку. К великому моему изумлению и радости, Лев Николаевич, не задумываясь ни минуты, ответил:
— "Это ты хорошо сделаешь, и чем скорее, тем лучше!"
И вслед за этим сам Лев Николаевич распорядился послать за приходским священником.
Необыкновенно трогательно и чистосердечно было покаяние брата Сергея, и он, причастившись, тут же вслед и скончался, точно одного только этого и ждала душа его, чтобы выйти из изможденного болезнью тела.
И после этого, мне пришлось быть свидетельницей такой сцены: в день кончины брата Сергея, вижу, из комнаты его вдовы, взволнованный и гневный, выбегает Лев Николаевич и кричит мне:
— "Нет?! ты себе представь только, до чего она ничего не понимает! — Я, говорит, рада, что он причастился: по крайности, от попов теперь придирок никаких не будет! В исповеди и причастии она только эту сторону и нашла!" И долго еще после этого не мог успокоиться Лев Николаевич и, как только проводил тело брата до церкви — в церковь он, как отлученный, не вошел — тотчас же и уехал к себе в Ясную Поляну" [7].
Далее сестра писателя рассказала старцу Варсонофию о тонком сне или видении, из которого явствовало, что за душу ее великого брата идет борьба между силами Света и Тьмы…
На смертном одре Лев Николаевич продиктовал дочери Саше удивительные слова, которые свидетельствуют, что исходом этой борьбы стала победа Света:
"Бог есть то неограниченное Всё, чего человек сознает себяограниченной частью. Истинно существует только Бог. Человек есть проявление Его в веществе, времени и пространстве. Чем больше проявление Бога в человеке (жизнь) соединяется с проявлениями (жизнями) других существ, тем больше Он существует. Соединение этой своей жизни с жизнями других существ совершается любовью. Бог не есть любовь, но чем больше любви, тем больше человек проявляет Бога, тем больше Он истинно существует".
Не эти ли слова вдохновили недавно губернатора Липецкой области Олега Королёва сказать о Толстом, что после т.н. отлучения "… классик становился ещё ближе к Богу" [8]?
…Бог знает, каким могло быть раскаяние писателя перед лицом смерти, принесенное служителю алтаря. Не люди, а только Бог - истинный Судия. А Он не только справедлив, но и многомилостив, ибо, как сказано в Библии, не желает погибели ни одного грешника, но "чтобы все люди спаслись и достигли познания истины" (1 Тим. 2,4).
У Анны Ахматовой есть замечательное четверостишие о тайне Промысла Божия:
Когда умирают люди,
Изменяются их портреты,
По-другому глаза глядят, и губы
Улыбаются другой улыбкой.
Мыслью о тайне Промысла Божия, о Его милосердии к загробной участи писателя и этой цитатой заканчивалась моя работа "Богоискательство и богоборчество Л. Толстого".
К сожалению, она была опубликована в значительном сокращении - не только без этой Ахматовской строфы, но и без упоминания о том, что 12 декабря 1912 года священник из Переяславского уезда Григорий Калиновский совершил отпевание раба Божия Льва. Таинство отпевания о. Григорий совершил (по своей инициативе и с согласия вдовы писателя) в священническом облачении, с крестом и кадилом, вознеся к Богу положенные молитвословия в кабинете Толстого и на его могиле [9]. После чего радостно сказал Софье Андреевне: "Теперь Лев Николаевич не еретик, я отпустил ему грехи". Объясняя свой дерзновенный поступок (в связи с поднявшимся шумом в прессе, угрозами и одобрениями), о. Григорий с полным убеждением в собственной правоте заключил: "По моему убеждению, молиться за любого никому не запрещено. И никто запретить не может … "[10]
Здесь мы входим в весьма сложную область церковного права, которая требует особой осторожности. Ясно, что никакая ересь не может сравниться со страшным грехом самоубийства. "Самоубийство - тягчайший грех! Совершивший его лишил себя покаяния и всякой надежды спасения… За самоубийством следуют по тяжести своей грехи смертные, каковы: убийство, прелюбодеяние, ересь и другие, подобные им", - назидает святитель Игнатий Брянчанинов ("Письма к мирянам". Письмо № 202).
Но даже самоубийство, согласно Библии, не является непростительным грехом. И в церковной практике нет случаев, когда самоубийц предавали бы анафеме. В Требнике сказано о том, что в особых случаях не возбраняется о них молиться. Мудрость Церкви вообще проявляется в том, что для нее нет правил без исключений. В этой связи вспомним о другом гении, авторе поэмы "Демон". Пятигорский священник Василий Эрастов, приравняв дуэль к самоубийству, отказался отпевать поэта. Но отпевание все-таки состоялось чуть позже, в Тарханах…
В заключение хочется подчеркнуть следующее. Синодальный акт стодесятилетней давности является для нас серьезным предостережением и уроком.
Предостережением и уроком для тех, кто ополчается против Церкви, кто забывает справедливость народной мудрости: "кому Церковь не мать, тому Бог не отец".
Предостережением и уроком и для деятелей Церкви, - во избежание действий, которые имеют далеко идущие и непредвиденные последствия. "Семь раз отмерь", - гласит народная мудрость. Бывают ситуации, когда лучше вообще "не отрезать". Государь император Николай II, почитаемый ныне как святой страстотерпец, выказывал мудрое желание, чтобы Синод приложил все усилия для примирения Толстого с Церковью. В книге "Святой черт" Сергей Труфанов (бывший иеромонах Илиодор) приводит слова Григория Распутина, с которым царь беседовал в связи с уходом и смертью Толстого: "Папа [Николай ІІ] говорит, что если бы они [епископы и Синод] ласкали Толстого, то он бы без покаяния не умер. А то они сухо к нему относились. За все время только один Парфений и ездил к нему беседовать по душам. Гордецы они!" [11]
В "Огласительном слове" святителя Иоанна Златоуста, которое читается на Пасху, сказано, что Бог "и дела приемлет, и намерение целует; и деяние почитает, и предложение хвалит".
"Мне отмщение, и Аз воздам" (Рим. 12, 19) – провозглашает Сам Господь, предостерегая Церковь от стремления подменить собой правосудие Божие.
В 1901 году Русская Православная Церковь оказалась на высоте своего призвания, сохранила верность этой заповеди. Предлагать Церкви отменить анафему Толстому (такие призывы раздавались и в 1978 г., к 150-летию со дня его рождения, и в 2001 г. – к 100-летию со дня отлучения) – это, конечно, явное недоразумение, так как никакой анафемы не было. Но заявлять о том, что "анафема никогда не будет снята" (игумен Игнатий Душеин) - подобное же недоразумение. Другое дело – ставить вопрос перед священноначалием Русской Православной Церкви об отмене Синодального акта об отпадении Толстого. На наш взгляд, Патриарх Московский и всея Руси Кирилл и Синод Русской Православной Церкви имеют на это все канонические полномочия. Чтобы потомки писателя и все православные христиане, кому дорого имя русского национального гения, всемирного гения, могли со спокойной совестью молиться о упокоении его души в селениях праведных.
В утешение же верующим христианам, почитателям гениального писателя, следует помнить: христианская любовь выше закона, милосердие выше права, а прощение – выше справедливости. И врата адовы, по обетованию Спасителя, не одолеют Церкви (Мф. 16,18) именно потому, что она верна этим принципам.
* Доклад в Институте семьи и воспитания Российской Академии образования 25 ноября 2010 г. в рамках дискуссии на тему "Творческое наследие Л.Н. Толстого в контексте воспитательных реалий XXI в. (к 100-летию со дня смерти великого русского писателя и педагога)".
[1] В рукописи работу прочли и благословили ее опубликовать митрополит Ленинградский и Новгородский Антоний (Мельников), архиепископ Вологодский и Великоустюжский Михаил (Мудьюгин), архиепископ Саратовский и Волгоградский Пимен (Хмелевской).
[2] См. также: В.А.Никитин. Творчество Л.Н. Толстого: истоки и влияния. - В сб. статей "Духовная трагедия Льва Толстого". М., изд. "Отчий дом", 1995, сс.288-299, 314-318.
[3] Скворцов В.М. Предисловие издателя // По поводу отпадения от православной Церкви графа Льва Николаевича Толстого. Сборник статей "Миссионерского Обозрения". СПб., 1904, стр. III.
[4] Его прототипом послужил протодьякон Павловского собора в Гатчине о. Амвросий, у которого Куприн видел "зачитанный" том сочинений Л.Н. Толстого.
[5] См.: Анафема. История и XX век. Составитель Петр Паламарчук. М., изд. Сретенского монастыря. 1998.
[6] См.: Валентин Никитин. Церковь поступила мудро: анафемы не было. – "Наука и религия", 2010, №11.
[7] Сергей Нилус. На Берегу Божьей Реки. Т. I, Сергиев Посад, 1916, с. 86-90.
[8]Из речи 20 ноября 2010 г. во время открытия отреставрированного здания вокзала станции Астапово. См.: "Лента новостей" на портале Credo.ru. 22 ноября 2010 г.
[9] Панихида на могиле графа Л.Н. Толстого. - "Нижегородский Церковно-Общественный Вестник". 1913, № 1 (6 января).
[10] Владимир Чисников. Тайное отпевание на могиле Л. Н. Толстого 12 декабря 1912 года. – "Нева", 2008, №9.
[11] Из опубликованного посмертно письма К.П. Победоносцева от 25 февраля 1901 г. к Николаю II явствует, что в день публикации Синодального определения он получил от царя строгий выговор и вынужден был просить прощения (текст Определения с самодержцем не был согласован!).
Об авторе: Валентин Никитин - д-р философии, академик РАЕН, обозреватель журнала "Наука и религия"
Комментариев нет:
Отправить комментарий